Неточные совпадения
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не
худо и господина
офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее:
похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на
офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
«Но ведь это еще
хуже, если ничтожество,
хуже», — кричал темнолицый больной
офицер.
Подойдя к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее:
офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою рукой ладонь правой, которую он зашиб о лицо арестанта, и не переставая произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой разбитое в кровь лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах длинный,
худой арестант с бритой половиной головы.
Старшой хотел уходить, когда вошел другой унтер-офицер и вслед за ним высокий,
худой арестант с подбитым глазом и редкой бородкой.
В канцелярии было человек двадцать писцов. Большей частию люди без малейшего образования и без всякого нравственного понятия — дети писцов и секретарей, с колыбели привыкнувшие считать службу средством приобретения, а крестьян — почвой, приносящей доход, они продавали справки, брали двугривенные и четвертаки, обманывали за стакан вина, унижались, делали всякие подлости. Мой камердинер перестал ходить в «бильярдную», говоря, что чиновники плутуют
хуже всякого, а проучить их нельзя, потому что они
офицеры.
Большая часть
офицеров пила выморозки и умела таскать жидов за пейсики не
хуже гусаров; несколько человек даже танцевали мазурку, и полковник П*** полка никогда не упускал случая заметить об этом, разговаривая с кем-нибудь в обществе.
Германские
офицеры, изучающие русский язык, и иностранцы, занимающиеся переводом русских литературных произведений, пишут несравненно
хуже.
По комнате, держа в руках большую кипу ассигнаций, ходил плешивый, с огромным злым ртом,
худой и бледный безусый
офицер и всё ставил ва-банк наличные деньги и выигрывал.
Один, с подвязанной какой-то веревочкой рукой, с шинелью в накидку, на весьма грязной рубахе, хотя
худой и бледный, сидел бодро в середине телеги и взялся было за шапку, увидав
офицера, но потом, вспомнив верно, что он раненый, сделал вид, что он только хотел почесать голову.
Офицер был, сколько можно было заключить о нем в сидячем положении, не высок ростом, но чрезвычайно широк, и не столько от плеча до плеча, сколько от груди до спины; он был широк и плотен, шея и затылок были у него очень развиты и напружены, так называемой талии — перехвата в середине туловища — у него не было, но и живота тоже не было, напротив он был скорее
худ, особенно в лице, покрытом нездоровым желтоватым загаром.
— Не прикажете ли, сударыня, я вам отыщу вашу карету? — обратился к Марье Николаевне молодой
офицер с трепетом
худо сдержанного бешенства в голосе.
Позднее других приехал генерал Аносов, в хорошем наемном ландо, в сопровождении двух
офицеров: штабного полковника Понамарева, преждевременно состарившегося,
худого, желчного человека, изможденного непосильной канцелярской работой, и гвардейского гусарского поручика Бахтинского, который славился в Петербурге как лучший танцор и несравненный распорядитель балов.
— Нет
хуже смеси, — проворчал он, выпивая водку и закусывая черным хлебом. — Вот вчера выпил чихиря, и болит голова. Ну, теперь готов, — закончил он и пошел в гостиную, куда Бутлер уже провел Хаджи-Мурата и сопутствующего ему
офицера.
Сделать ее барыней, женою Дмитрия Андреевича Оленина, как одну из здешних казачек, на которой женился наш
офицер, было бы еще
хуже.
— Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?.. Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому, интересовавшаяся мною, променяла меня на какого-то офицерика… А ведь вместе росли… Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии… И отец, определяя меня на службу к себе, намекал на это… И вдруг
офицер этот… А чем я, спрашивается,
хуже его?
— Извольте, сударь молчать! Или вы думаете, что ротный командир
хуже вас знает, что Демин унтер-офицер исправный и в деле молодец?.. Но такая непростительная оплошность… Прикажите фельдфебелю нарядить его дежурить по роте без очереди на две недели; а так как вы, господин подпоручик, отвечаете за вашу команду, то если в другой раз случится подобное происшествие…
Больной
офицер. Я говорю вам, что вы меня
хуже губите. Я несколько раз уже чувствовал себя совсем здоровым.
Офицеры шли не в рядах — вольность, на которую высшее начальство смотрело в походе сквозь пальцы, — а обочиною, с правой стороны дороги. Их белые кителя потемнели от пота на спинах и на плечах. Ротные командиры и адъютанты дремали, сгорбившись и распустив поводья, на своих
худых, бракованных лошадях. Каждому хотелось как можно скорее во что бы то ни стало дойти до привала и лечь в тени.
Четыре солдата на носилках несли прапорщика; за ними форштатский солдат вел
худую, разбитую лошадь, с навьюченными на нее двумя зелеными ящиками, в которых хранилась фельдшерская принадлежность. Дожидались доктора.
Офицеры подъезжали к носилкам и старались ободрить и утешить раненого.
Это командует Петр Иваныч, наш лазаретный
офицер, высокий,
худой и очень добрый человек. Он так высок, что, обернув глаза в его сторону, я постоянно вижу его голову с редкой длинной бородой и плечи, хотя носилки несут на плечах четыре рослые солдата.
— Третьего дня
хуже шли… Суточное плавание всего было 160 миль, — вставил старший
офицер.
— В N. полку общество
офицеров в тысячу раз
хуже здешнего, — продолжал он.
Но больным Дружинина нельзя еще было назвать. Хорошего роста, не
худой в корпусе, он и дома одевался очень старательно. Его портреты из той эпохи достаточно известны. Несмотря на усики и эспаньолку (по тогдашней моде), он не смахивал на отставного военного, каким был в действительности как отставной гвардейский
офицер.
Калакуцкий все это одобрил. Они подходили друг к другу. Строитель был человек малограмотный, нигде не учился, вышел в
офицеры из юнкеров, но родился в барской семье. Его прикрывал
плохой французский язык и лоск, вывозили сметка и смелость. Но ему нужен был на время пособник в таком роде, как Палтусов, гораздо образованнее, новее, тоньше его самого.
Худые, слабые члены музыканта вдруг пришли в усиленное движение, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадриля веселый
офицер, танцевавший очень красиво и одушевленно, нечаянно толкнул спиной музыканта. Слабые, усталые ноги не удержали равновесия, и музыкант, сделав несколько подкашивающихся шагов в сторону, со всего росту упал на пол. Несмотря на резкий, сухой звук, произведенный падением, почти все засмеялись в первую минуту.
Конечно, бывают и средь
офицеров плохие начальники, но в общем начальство всею душою заботится о нас, и мы должны быть ему благодарны.
Другой такой же, тоже подполковник. Ему 58 лет, хронический ревматизм, катар желудка, одышка, сердце
плохое, на обоих глазах два раза делали какие-то операции. Славный старик, какие бывают среди старичков-офицеров, скромный и ненавязчивый.
— Не принимайте слов моих в
худом смысле, господин
офицер. Верьте, что никто более меня не желает долгоденственной славы моему отечеству. Я хотел сказать, что два великие народа…
— Неприличное место выбрали, господа, для диспута, — говорили несколько лифляндских
офицеров и дворян, благоразумнее других. — Не
худо заметить, что мы, провозглашая о правах, нарушили священные права гостеприимства и потеряли всякое уважение к прекрасному полу; не
худо также вспомнить, что мы одного государя подданные, одной матери дети.
Лима. Да, я забыл вам сказать, что спаситель наш остановил последнего
офицера в ариергарде и, отдавая ему кошелек с деньгами, брошенный мною, сказал
худым русским языком: «Полковник потерял деньги; отдай их ему. С богом!» С этими словами он исчез.
В военном совете, после многих разногласий, едва было решено собрать шведские войска при Гуммельсгофе и дать там отпор набегу русских, когда к гельметскому двору прискакал шведский
офицер, так сказать, на шпорах и шпаге, ибо измученное животное, в котором он еще возбуждал ими жизнь, пало, лишь только он успел слезть с него. Случай этот принят был за
худое предвестие для шведов. Гонец подтвердил слова Вольдемара.
Летось не
хуже тебя военный
офицер жил, так и тот не жаловался.
— Вот уж и дурак! Хе-хе-хе… тлли… Красный нос сидел браво на лошадке, как деревянный солдат, дал мне грамотку и сказал: отнеси, умница, эту грамотку маленькому дурному
офицеру, которого
хуже нет, в больших сапогах и в больших рукавицах, и попроси с него за работу.
Лима. Рост, черные волосы напоминают мне проводника моего при Эррастфере. Да тот
худо говорил по-русски, как мне докладывал ариергардный
офицер, которому он отдал кошелек с деньгами. Правда, мне, сколько припомнить могу, он довольно речисто произнес: «Стой! овраг — и смерть!» И теперь эти слова отдаются в ушах моих.
И хотя
офицер и военачальник — две степени, отвечающие различным условиям, но Суворов, задавшись конечной целью, не думал обходить ближайшие, разумея, что хорошему
офицеру легче добиться до высшего начальствования, чем
плохому, и что добрые качества храброго, но вместе с тем искусного
офицера растут под пулями и ядрами, а посредственность разоблачается.
Немного сзади, на
худой, тонкой, киргизской лошаденке с огромным хвостом и гривой и с продранными в кровь губами, ехал молодой
офицер в синей, французской шинели.
В середине игры
офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на
худых лошадях следовали за ними.
— Я вас предупреждаю, ротмистр, — говорил один из
офицеров,
худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные
офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький,
худой человек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенною трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
— И что́ становятся? Порядку-то нет! — говорили солдаты. — Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать.
Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то приперли, — говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
— Ну, что́ ж это, господа! — сказал штаб-офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному,
худому артиллерийскому
офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
Один —
офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой — очевидно солдат или денщик, приземистый,
худой, загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица.
Два
офицера, один в шарфе по мундиру на
худой, темно-серой лошади, другой в шинели, пешком стояли у угла Ильинки и о чем-то говорили.
Генерал, который вел депо, с красным, испуганным лицом, погоняя свою
худую лошадь, скакал за каретой. Несколько
офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно-напряженные лица.